Ты прав, любимец муз, — воспользуюсь правами блудного зятя и грядущего барина и письмом улажу все дело. Должен ли я тебе что-нибудь или нет? отвечай. Не взял ли с тебя чего-нибудь мой человек, которого отослал я от себя за дурной тон и дурное поведение? Пора бы нам отослать и Булгарина, и «Благонамеренного», и Полевого, друга нашего. Теперь не до того, а ей-богу когда-нибудь примусь за журнал. Жаль мне, что с Катениным ты никак не ладишь. А для журнала — он находка. Читал я в газетах, что Lancelot в Петербурге, черт ли в нем? читал я также, что 30 словесников давали ему обед. Кто эти бессмертные? Считаю по пальцам и не досчитаюсь. Когда приедешь в Петербург, овладей этим Lancelot (которого я ни стишка не помню) и не пускай его по кабакам отечественной словесности. Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда — при англичанах дурачим Василья Львовича; пред M-me de Staël заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. Русский барин кричит: мальчик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Все это попадает в его журнал и печатается в Европе — это мерзко. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и <бордели> — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница.

Прощай.

Думаю, что ты уже в Петербурге, и это письмо туда отправится. Грустно мне, что не прощусь с Карамзиными — бог знает, свидимся ли когда-нибудь. Я теперь во Пскове, и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет. Незабавно умереть в Опоческом уезде.

Сарказм! Сарказм к себе и обществу, самоирония - ничего другого в фразе нет. Что в общем-то и неудивительно, после Михайловского:

В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott.
Не хочешь? - поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, и завтра тож,
И славно зиму проведешь.

Конечно, великколепному, искромётному Пушкину было тяжело в глухой деревне. Отсюда и меланхолия в письме к другу, которому можно доверить свои чувства - да, в том числе и сарказм.
И главное, не стоит забывать - май 1826 года, следствие над декабристами в самом разгаре, среди них были его самые близкие лицейские друзья – Пущин и Кюхельбекер. В бумагах почти каждого арестованного декабриста находили его стихотворения. Ему в реальности могла грозить пожизненная каторга или ссылка, но кроФФаФый царь счёл, что доказательств участия Пушкина в мятеже нет. Но Пушкин об этом ещё не знал и реальность ему, почти наверняка, представлялась мрачной - лучшие друзья под следствием, сам он под подозрением и мнение общества об нём, именно - что он презирает своё отечество, царя и почти заговорщик. Вот над этим самым мнением он горько иронизирует, а вовсе не признаётся в ненависти к отечеству.
А вот для того, чтобы увидеть в этом ненависть к России надо самому иметь такую ненависть в себе или верхнее заумное образование... где-нибудь в ВШЭ.